Глава 39

Экран «Баку». Город у моря. Душа истомилась в разлуке. Редактор Чагин. Неразлучные враги — нефть и вода. Архив Ушейкина. Серебровский в Константинополе. Автор турбобура. Тнф. Голубятников и Апресов. Цифровые данные.

У людей деятельных, познавших славу и властную притягательность скитаний, часто бывают две родины: одна, где рожден, и другая — поле первого сражения, поле первой победы. К Петербургу Губкин относился почтительно, но он там много страдал и целых десять лет учился. В Москву переселился в возрасте близком к пятидесяти, когда свежие привязанности редки; в Москве он работал и царил. Всю жизнь Иван Михайлович любил Поздняково, вспоминал Тешу-реку, тропинку в Муром, бабку Федосью, сердитых поздняковских комаров…
Но городом, куда постоянно стремилось его сердце, где жили друзья и где когда-то вкусил он сладость признания и головокружительную успокоительно-тягостную радость слияния с безмолвной природой (особый вид творческого возбуждения, ведомый одним, может быть, геологам), — этим городом
Баку! Сейчас инженерам, живущим «после Губкина», знающим множество месторождений, практиковавшимся во время учебы на многих промыслах, трудно представить, что значила в дореволюционные годы для нефтяников нефтяная столица. Здесь нефтью был насыщен самый воздух (к сожалению, в буквальном смысле), нефтью дышали черные холмы (весною все же покрывавшиеся густой травой, в которой ярко-красными слезками блестели маки), здесь кипели страсти, проигрывались миллионы, устраивались самые грандиозные в России рабочие демонстрации и стачки… Побывать здесь считал долгом каждый геолог.
Отсюда Губкин однажды написал: «В Баку мое имя гремит…»
В нетопленных комнатах Главконефти, в которых сидели, не снимая пальто и перчаток, стрекотал телеграф, булькал низкой угрюмой трелью телефон, негнущиеся пальцы наносили в графы недлинные столбцы цифр, обозначавших продвижение цистерн, наличие наливных барж, комплектов бурильных труб, канатов, компрессоров и прозодежды, — в глухих комнатах и извилистых коридорах Главконефти, освещенных плошками, говорили только о Баку. Ах, Каспий! О жаркое солнце! Все бывали в Баку много раз, а кто хоть раз побывал в Баку, тот никогда не отделается от местного акцента, быстрого говорка с переливами в гласных и сочным выпячиванием шипящих: Са-бун-чи… Сура-ханы… Бала-ханы…
То были названия промыслов Азербайджана; и оттуда приходили плохие вести. В сентябре восемнадцатого связь с Баку прервалась; вскоре, однако, проникли сведения о трагических событиях, развернувшихся там: захвате власти контрреволюционерами, затем интервенции англичан… Город воистину обречен был быть знаменитым своей нефтью и страдать из-за нее. Добыча резко падала, и это сильно беспокоило Губкина. Казалось, наоборот должно быть: меньше достается врагу, но ведь никто не сомневался в освобождении, а остановка эксплуатации грозила катастрофой.
Подводя итоги летней навигации 1920 года (статья «Боевые задачи на нефтяном фронте», в ней говорится о рейсах нефтеналивной Волго-Каспийской флотилии), Губкин припомнил случай из недавней практики: в 1905 году в результате стачек и пожаров на промыслах приостановилась добыча; потом до прежнего уровня ее так и не удалось поднять. Многие скважины погибли, их залила вода.
Вечные сопутчики и соседи по подземным пластам — нефть и вода — в естественных условиях залегают в тонко скоординированных соотношениях, нарушаемых самым фактом вторжения бурового долота; важной заботой для буровика всегда является ограждение водоносных горизонтов от нефтеносных, дабы случайно не смешать в глубине «добро и зло». Бакинские миллионеры не слишком тяготились сией заботой — они гнались за фонтаном, сулившим мгновенный барыш. При непрерывной добыче (тартании) процент выкачиваемой вместе с нефтью воды небольшой; если скважина оказывается заброшенной, то процент резко возрастает. Например, в июне 1920 года в Бала-ханском районе он составлял 81,9, в Сабунчинском 83,3, в Романинском 79,2 процента.
Это уже добыча не нефти, а воды. «Не должно быть сюрпризом, что значительную часть скважин не удастся вернуть к эксплуатации, — писал хорошо знавший бакинские промыслы Н. Смирнов, — так что материалы и труд, затраченные на проведение этих скважин, окажутся погибшими». Такое же «угрюмство в видах» сквозит во многих статьях; проблема больно задевала всех специалистов и живо обсуждалась в печати и на собраниях. Речь-то шла о том, быть или не быть Баку! Баку, черт подери, жемчужине России! Жемчужина могла быть непоправимо испорчена, исцарапана…
В крайнем пессимизме крылась политическая подоплека. Англичане оправдывали интервенцию неспособностью Советов отвратить водяную беду. Они торопливо ремонтировали трубопровод, ведущий в Батум, откуда можно было транспортировать превосходную нефть и лучшее в мире русское смазочное масло морским путем через Босфор, Дарданеллы и Гибралтар. «Вопрос об обводнении промысловых площадей, — говорил проницательный и осведомленный Губкин на первом съезде нефтеработников 10 января 1922 года, — есть вопрос не только узкоспециальный, вопрос практического характера, но он имеет и некоторую политическую окраску. Вокруг этого вопроса скрестили шпаги представители двух или, может быть, нескольких противоположных мнений».
В апреле 1920 года Азербайджан был возвращен в строй советских республик. 30 апреля в Баку прибыл с чрезвычайными полномочиями старый большевик, знакомый Владимиру Ильичу еще по эмиграции, А.П. Серебровский (и, между прочим, обязанный Ленину высшим техническим образованием. В 1908 году, бежав с каторги, Александр Павлович очутился в Бельгии; здесь по настоянию Ильича поступил в высшее техническое училище и через четыре года получил диплом инженера-механика). Военному командованию вменялось в обязанность оказывать ему широкое содействие, наркому продовольствия передавать с ссыпных пунктов продовольствие на сто пятьдесят тысяч едоков. Мандат предоставлял Серебровскому право предавать суду Ревтрибунала виновных в невыполнении его распоряжений.
Прежде всего надо было организовать поставку нефти в Москву, задыхающуюся от топливного голода. В Баку ее хранилось несколько сот тысяч пудов — в так называемых промысловых амбарах — прямо под открытым небом. Приемкой и распределением ее в столице ведал Губкин. Кроме того, как обычно, он занимался и тысячью других дел, в частности составлением научного проекта восстановления бакинской промышленности. Серебровский в своих воспоминаниях так оценил его уже упомянутую докладную записку Владимиру Ильичу:
«Документом, которым Владимир Ильич особенно заинтересовался, была записка тов. Губкина, относившегося к развитию нефтяной промышленности гораздо более трезво, чем Л.Б. Красин (Красин в общем настроен был пессимистически и выход усматривал в предоставлении концессий. — Я. К.). Он доказывал, что катастрофы сейчас нет, но положение дел таково, что действительно нефтяной промышленности грозит неминуемая гибель, если не будут в срочном порядке приняты меры, предупреждающие надвигающуюся катастрофу. Губкин указывал на огромное количество бездействующих скважин, которые грозят месторождениям нефти обводнением. Он объяснял, почему это происходит, и говорил, что нужно сейчас же увеличить количество эксплуатируемых скважин, чтобы таким путем бороться с угрозой обводнения… Таким образом, тов. Губкин намечал два пути улучшения работы Бакинских промыслов: во-первых, увеличение числа эксплуатируемых скважин и доведение до возможного минимума бездействующих и, во-вторых, расширение бурения, умелое использование всех сил для этого».
Первый Всероссийский съезд нефтеработников (январь 1922 года) принял губкинский план восстановления; он был признан наиболее практичным и научно обоснованным. В постановлении осталась губкинская формулировка: «Съезд считает необходимым принятие самых энергичных мер по возможному ограничению числа бездействующих скважин; кроме того, признает, что в первую очередь меры борьбы должны быть приняты в отношении к частям месторождений наиболее богатым, но уже обладающим признаками обводнения» (Центр, гос. архив Октябрьской революции, ф. 6880, оп. 1, д. 178, лл. 1 — 10, 1922 г.).
В июле 1921 года Совет Труда и Обороны направляет в Баку и Грозный комиссию; в нее входит, конечно, и Губкин. Наконец он едет в Баку, по которому соскучился! Он взволнован и робеет; так страшит встреча с давним другом, который за годы разлуки перенес много несчастий, тягот, вероятно изменивших его, состаривших…
То, что увидел Губкин воочию, было хуже всяких недобрых предположений.
«…до какой степени разрушения дошли Бакинский и Грозненский нефтяные районы. Старые знаменитые промысловые площади — Балаханы, Сабунчи, Раманы и Биби-Эйбат представляли кладбище, на них еле теплилась нефтяная жизнь. Добыча остановилась…»
В Новогрозненске, куда поехал он после Баку, довелось ему видеть последствия поистине чудовищного пожара, длившегося два года. В ноябре 1917 года подожжены были бандитами нефтяные хранилища. Пламя захватило вышки, самое землю, ее недра, взвилось в стратосферу; то был протуберанец! Доведись сфотографировать его космонавту из ракеты, на его карте наверняка появилось бы обозначение «вулкан». В гарь обратилось два с половиною миллиона тонн нефти! Пожар сам собою затих весной 1919 года.
Бакинские промыслы такого пожара не пережили, но словно невидимым огнем выжжена была там жизнь. Конусовидные обшитые досками мачты стояли по-прежнему густо, но то была мертвая густота погибшего леса. Не скрипели блоки, не кричали верховые рабочие, безмолвствовала узкоколейка. Между вышками по песку катались неспешными зигзагами крупные крысы. Лужи нефти давно затвердели и растрескались.
Губкину нашли лошадь, он верхом объезжал поселки. Бараки, когда-то кишевшие народом, смрадные, шумные, горланившие песни, изрыгавшие кашель, теперь пустовали; обитатели удрали в среднерусские губернии. Нары были непривычно голы, пыльны; немало их растащили зимой на растопку. Кой-где в глиняных хижинах жили азербайджанские семьи. Иван Михайлович подъезжал, слезал с лошади, расспрашивал, давно ли бросили работу.
Воду на промыслы не привозили. Не хватало ее и в городе; возле цирка, единственного зрелищного дома, мальчишки продавали ее в кувшинах по двадцать рублей стакан. Серебровский предупредил: не пить! Черпают в канавах, а там черт знает что… В городе холера. «Бакинский рабочий» время от времени сообщал: «Зарегистрировано 8 больных. Всего с начала эпидемии 887 (на 24 мая 1921 г.). Из них умерло 380».
От огня бакинские промыслы, к счастью, уберегли; но пожар случился в здании геологического бюро; сгорел архив.
Еще один удар! Пропали карты, стратиграфические колонки, профили, отчеты… Геологические изыскания, ведшиеся до революции бессистемно, насчитывали все же многолетнюю историю, и, приведя в порядок документы, можно было составить номенклатуру пластов, без чего немыслима правильная эксплуатация. Прежнюю геологию покойный инженер Ушейкин в насмешку называл «горизонтальной» (то есть крайне невежественной: человек, хоть немного знакомый с законами тектоники, понимает, что горизонтальной геологии быть не может. Ушейкин смеялся: нефтепромышленник вел бурение на ту же глубину, что и его конкурент на соседнем участке, но скважина или не доходила до искомого пласта, если была заложена по его падению или протыкала пласт). Выражение это очень нравилось Губкину, он его частенько повторял.
Ушейкин умер от тифа. Друзья, разбирая его письменный стол, нашли груду тетрадей, блокнотов, незаконченных рукописей, содержащих ценные сведения. Все это перенесли в здание бюро, и ушейкинский архив дал начало громадному архиву Азнефти, ныне одному из самых образцовых в стране.
(В это же время Губкин узнал о смерти — тоже от тифа — Сняткова, милого скромного человека, специалиста по углю, с которым вместе ездил в Америку. И вместе трудной дорогой, мучительно пытаясь угадать, что ожидает их там, пересаживаясь с парохода на пароход, возвращались на родину… Тиф унес С.А. Бубнова, опытного горняка, много сделавшего для разведки Курской магнитной аномалии, и В.С. Морозова, сопровождавшего Ивана Михайловича в кавказских маршрутах еще до революции. Иван Михайлович возлагал на него большие надежды, верил в его талант.)
Серебровский еще об одном предупредил: зря по городу не шатайся, постреливают… Как можно было удержаться? Губкин поднимался к армянскому кладбищу, оттуда открывался вид на бухту, на море; солнечные лучи посверкивали на волнах, и глаза Ивана Михайловича под очками слезились. Он выходил за ограду, присаживался на минутку в тени каштана. С разных точек вода в бухте кажется то более синей, то менее; зеленые гряды водорослей то пропадают, то появляются.
Летят к берегу белые буруны — неистощимо и невесомо.
Остановился Губкин в гостинице «Новая Европа» — неподалеку от редакции газеты «Бакинский рабочий» на улице Милютина. Вставал рано, облачался в толстовку, обувал американские краги, голову покрывал белой панамкой. У крыльца уже ждали его товарищи. И на целый день уезжали на промыслы, ходили по холмам, останавливались у буровых, спорили, какую закрывать напрочь, из какой выкачать воду… Чертили наскоро на миллиметровке разрезы — короткими черточками обозначая водоносные горизонты, густыми точками — нефтеносные песчаники.
Вечером Губкин забегал в редакцию — сюда стекались дневные сведения: сколько добыто, сколько отправлено на заводы и сколько тарталыциков вышло на работу. Тартание нефти самая тяжелая и грязная работа на вышке; найти охотников на нее было трудно. Даже за большие деньги трудно было купить продукты. Фунт чурека стоил два миллиона. По детской карточке выдавали полфунта хлеба в день, а в месяц полкило рису и полкило сахару.
Газета ежедневно на первой полосе давала сведения о добыче и о количестве вышедших на работу тарталыциков.
Редактировал ее Петр Иванович Чагин.
Недавно он скончался.
(Мне доводилось с ним беседовать. Выписываю из своего блокнота; вот каким запомнился Губкин Петру Ивановичу: «Красивый старик. Простое откровенное лицо. Благородная седина. Крепкий, кряжистый. Однажды сидели на даче у Серебровского в Бузовнах. Поселок под Баку. Губкин сказал: «Дачкам придется потесниться. Чувствую, что под ними нефть». Действительно, пришлось потесниться, и очень скоро. Губкин поддержал Капелюшникова и одобрил засыпку Биби-Эйбатской бухты».)
Чагину не было тогда и двадцати пяти, а выглядел совсем мальчишкой; наверное, поэтому Губкин ему показался «стариком». Чагин умел привечать людей; у него долго жил Есенин.
В «Стансах» поэт писал:

Недавно был в Москве,
А нынче вот в Баку.
В стихию промыслов
Нас посвящает Чагин.
«Смотри, — он говорит, —
Не лучше ли церквей
Вот эти вышки
Черных нефть-фонтанов.
Довольно с нас мистических туманов,
Воспой, поэт,
Что крепче и живей.

К 1925 году, когда Сергей Есенин поселился в Баку, вышки черных нефть-фонтанов уже ожили; в двадцать первом они почти бездействовали.
Губкин был молчалив, собран, резок. Когда он приехал, на набережной было много кафе; вдруг вышел приказ: все закрыть. Город быстро менялся, искал себя.
Многое умиляло; раньше, например, можно ли было прочесть в газете, сколько тарталыциков вышло на работу? Никогда. Или такое на заборе объявление: «Во вторник, в 6 вечера, в большом зале Дворца труда культотдел АСПС устраивает лекцию инженера Апресова на тему «Геология нефти». Вход для членов профсоюза бесплатный».
Апресова Иван Михайлович знал еще до революции.
В геологическом отделе Азнефти постепенно складывалось содружество сильных специалистов — молодых и не очень молодых, но никому пока не известных: Креме, Абрамович, Капелюшников… Матвей Капелюшников носился с казавшейся невыполнимой идеей перенесения двигателя на дно (забой) скважины. До сих пор двигатель, осуществлявший бурение, находился на поверхности, долото, вгрызавшееся в грунт, крепилось к колонне труб — и вся махина тяжело вращалась. Капелюшников хотел придумать такую схему, чтобы во время работы верхняя ее часть оставалась неподвижной, а нижняя, углубляющая дно — вращалась.
Приезжали специалисты, покинувшие Баку в смутную годину. Приехал Дмитрий Васильевич Голубятников, низкорослый, коренастый, ворчливый, с толстыми губами и профессорской бородкой. И его Иван Михайлович знал давно; в шутку называл Николаем-угодником и бабаем. Был он старше Ивана Михайловича на пять лет, а институт закончил (тоже Горный в Петербурге) на два года позже. Много лет отдал партии «Народная воля», агитировал на Дону, сидел в тюрьме. В 1886 году вошел в группу Александра Ульянова. Был сослан. Бакинскими месторождениями начал интересоваться с 1903 года — еще студентом. Через пять лет виртуозно доказал наличие нефти в Сураханах, до этого считавшихся лишь газовым месторождением. В следующем году представил пластовую карту Биби-Эйбата, изумившую всех своей скрупулезной расчлененностью.
Губкин любил сложных людей, одолевших не одну преграду на жизненном пути своем к науке; к Дмитрию Васильевичу он неизменно чувствовал симпатию, хотя отношения их далеко не всегда были гладкими. Не раз в период с 1923 по 1930 год совершали они совместные походы по Кавказу, и в письмах Ивана Михайловича к Варваре Ивановне после слова «Голубятников» иногда следуют раздраженные тирады. Покладистостью характера Дмитрий Васильевич не отличался. В конце 20-х годов он занял решительно антигубкинскую позицию в вопросе о поисках нефти между Волгой и Уралом; он был убежден, что это бесполезная трата денег, так нужных для развития старых «классических» мест нефтедобывания. В обстановке обостренной дискуссии, отнюдь не схоластической, голос Голубятникова прозвучал весомо.
Умер он в 1933 году; журнал «Нефтяное хозяйство», редактируемый Губкиным, теплой и почтительной статьей проводил его в последний путь.
Бакинцы вообще спорили бойко, с авторитетами не очень-то считаясь; решительный Серебровский спорил даже с Внешторгом, осуждавшим его политику «прямых выходов за границу». Заручившись поддержкой Ленина, он вел непосредственную торговлю с Турцией (точнее, с французскими и итальянскими конторами, находившимися в Турции). Первое судно — танкер «Джорджиа» — снаряжал сам и сам на нем приплыл в Константинополь. Здесь ему показали лагерь бывших врангелевских солдат; и в хозяйственном уме Серебровского зародилась еретическая идея. На промыслах страшная нехватка рабочих рук, что, если… Кроме того, это ослабит вражий стан: белые генералы Кутепов и Покровский собираются использовать запертых в лагере солдат по-своему… Александр Павлович начал агитацию и отбор. Со вторым рейсом он привез пять тысяч репатриантов; они обязались два года работать на промыслах; после этого им разрешалось уезжать куда угодно. «Мало кто из них захотел потом уехать из Баку, — отмечал в своих воспоминаниях Серебровский, — большинство осталось работать на промыслах, многие стали членами партии…»
Встречать бывших врангелевцев высыпал весь город; бакинцы всегда славились любопытством. Газета прислала репортера. Его отчет полон удивления: «Тут и типичные поволжские крестьяне, и стройные донские казаки, и калмыки в ухарских с красным околышком казачьих шапках и с красными лампасами на брюках, и смуглые молодцеватые кубанцы».
Поселили их в свободных бараках. Иван Михайлович заходил в них, пытливо и с надеждой всматривался в лица парней, слабо и нетерпеливо ожидая узнать вдруг знакомые черты родного лица… Кто знает… Ведь может быть… Расспрашивал. Описывал приметы. Видел кто-нибудь человека с такими приметами? Нет, никто не встречал такого никогда… Попросил список всех прибывших. Внимательно его прочитал.
Список этот он взял с собой в Москву. Много раз его просмотрел. Все казалось, а вдруг пропустил? Нет. Фамилии, которую он искал, в списке не было. Возвращался он через Ростов, неподалеку от которого несколько месяцев назад погибли в стычке три сотрудника КМА…
С собою вез он письмо Смилги Ленину. «По приезде в Москву я поспешил передать это письмо Владимиру Ильичу. Вскоре после этого он вызвал меня к телефону, и я подробно поделился с ним своими впечатлениями, вынесенными из поездки в Баку и Грозный».
Началась зима. Наступил новый год — 1922-й. В полутемных коридорах Главконефти разговаривали о Баку, а в кабинетах негнущиеся пальцы вписывали в графы цифры, поступающие оттуда, о добыче на промыслах. Из месяца в месяц цифры росли. «Соколиный взлет кривой добычи», — радовался Губкин.