Глава 25

Хроника петербургской жизни. Прибытие поезда. Васильевский остров. Карточки департамента земледелия по копейке за штуку. Скитания по гимназиям. Революционное образование. Женитьба. Первое упоминание о Сереже.

Три главы «тому назад» отправился в Петербург поезд с небезынтересным для нас пассажиром — медленно вертелись колеса по страницам нашего повествования, долго томился в душном вагоне третьего класса обессиленный нетерпением молодой учитель, но, как это было и в жизни, в назначенный час (ну, может быть, с опозданием, тогда составы часто задерживались в пути) поезд приблизился к перрону Московского вокзала в Петербурге, и дежурный охрипшим голосом возгласил: «Отойдить!.. Всем встречающим отойдить!..»

Туфф… ффыт! — сипнул пар; харкнули поршни, обрадованно звякнули буфера — и провинциальный учитель спрыгнул на перрон. Что это? «Первое, что поразило меня по приезде в Петербург, — запах гари, который долго меня преследовал».

Он был селянин, до самой глубокой клеточки пропитанный кислородом, хмельным воздухом пашен, росным озоном лугов. За пустынной Лиговской площадью, обрамленной двухэтажными домами, за мостом, на котором черно-бело-полосатая будка с красной каемкой, начинается Невский… но Ивана мучает гарь, он плохо осознает происходящее, в нёбе и в глотке свербит…

Он добирается до Васильевского острова, находит Учительский институт. Невыспавшийся секретарь в пенсне с равнодушной и оттого пугающей пытливостью рассматривает его документы, задает вопросы; наконец формальности закончены, он допущен к приемным экзаменам — с оговоркой, что в случае успешной сдачи может быть зачислен лишь «своекоштным» слушателем. «Каким?» — переспрашивает он. «Своекоштным… ну, без стипендии… на свой кошт…»

Да… Неожиданный оборот.

«С первых же шагов моего пребывания в Петербурге, пришлось думать о заработке. На мое счастье, я довольно скоро получил работу в одном из архивов департамента земледелия по составлению архивных карточек. Платили мне по копейке за штуку. …Чтобы заработать двадцать рублей в месяц — необходимый прожиточный минимум для студента того времени, мне нужно было писать ежедневно около пятидесяти-семидесяти карточек, на что я тратил от трех до четырех часов времени».

Началась новая жизнь…

Совсем новая жизнь.

Однако нужно ли описывать ее подробно?

Внутренняя, душевная работа, которой отягчен был Иван Михайлович в «догеологический» период жизни, достаточно разобрана в главе 24. Поиски таланта, поиски настоящего «я», сопровождаемые нервозностью, метаниями, разочарованиями; постепенное охлаждение, дошедшее впоследствии до отвращения к своей специальности; беспорядочное и жадное чтение — вероятно, он интуитивно искал в книгах ответа на важнейший для себя вопрос, как дальше жить. Прибавить сюда нужно и массу новых впечатлений: он приобщался к городской культуре.

Читателю достаточно наложить на известную ему картину внутренней душевной жизни факты «внешнего» бытия; мы теперь вправе, кажется, ограничить себя рамками хроники. Любопытно проследить несоответствие внутренней жизни и внешних событий: последние не всегда вытекают из первой, и, наоборот, внешние события не всегда отражаются на психике.

Итак, осенью 1895 года Губкин приступил к занятиям в Учительском институте. Режим в заведении (оно было закрытое) отличался строгостью, но Иван, лишенный стипендии (по административному делению ему надлежало учиться в Московском учительском институте), получил право снимать комнату где угодно и после лекций уходить куда угодно. Воспользовавшись этим, он много бродил по городу, посещал музеи, театры.

«Вскоре после моего приезда в Петербург мне пришлось участвовать в панихиде по Добролюбове. В годовщину его смерти студенты высших учебных заведений обыкновенно собирались на Волновом кладбище на панихиду. Это были своего рода демонстрации, которые обыкновенно разгонялись полицией. И на этот раз наше собрание на Волковом кладбище было разогнано»

По-видимому, в эту первую в своей жизни демонстрацию Губкин был втянут случайно, но, возвращаясь домой на империале, слушал споры студентов; мелькали фамилии — Бакунин, Сен-Симон, Бельтов, Маркс… Зимой Иван переехал на 10-ю линию в знаменитые Львовские дома, где селились студенты и курсистки, и вошел в одно из многочисленных землячеств, своеобразную коммуну «от каждого по возможностям». Вторая половина формулы («каждому… и т. д.») соблюдалась, должно быть, не так строго. «Все мы были бедны. Из нашей комнаты, пожалуй, я устроился наилучшим образом. Тогда я уже оставил писание карточек. Мне удалось найти довольно хороший по тому времени урок — готовил сына одного генерала для поступления в кадетский корпус, за что получал двадцать пять рублей в месяц. Но зато приходилось с 10-й линии Васильевского острова ежедневно «стрелять» в Инженерный замок — это около Летнего сада. Удовольствие было, как говорят, ниже среднего. Даже в зимнее время мне приходилось совершать эти путешествия в осеннем пальто.

Все же среди своих товарищей я был «капиталистом и буржуем». Мои компаньоны по коммуне и по комнате съедали без всякого зазрения совести мою булку, совершенно не заботясь о состоянии моего аппетита. Частными уроками я кормился вплоть до окончания курса в Учительском институте. Жизнь была полуголодная, но веселая».

Некогда Иван состоял членом Комитета грамотности. Теперь он возобновил участие в его работе. «Я возглавлял группу студентов и студенток Высших женских курсов, которые занимались разработкой анкет, собранных Комитетом грамотности, о положении народной школы и народного учителя в то время.

Это дало мне возможность расширить круг моих знакомств и быть более или менее в курсе всех общественных и политических течений того времени. Не ограничивая свою деятельность учебой и работой по анкетам, я охотно принял предложение заняться преподаванием в рабочих школах на Шлиссельбургском тракте. Район Шлиссельбургского тракта был тогда одним из наиболее мощных пролетарских центров.

Здесь я преподавал русский язык, а кроме того, часто выступал в рабочих театрах с чтением стихов Никитина, Омулевского и других поэтов. Эти стихи встречали большое сочувствие среди рабочих».

Губкин подружился с Анатолием Рябининым, студентом Горного института, революционером. (Осенью 1896 года Рябинина арестовали и сослали. Впоследствии известный палеонтолог, профессор.) «В декабре 1896 года через А.Н. Рябинина мне удалось познакомиться с Аполлинарией Александровной Якубовой, которая была членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». По ее поручению мною совместно с Н.А. Куликовским и еще одним товарищем, фамилию которого я теперь забыл, была организована конспиративная квартира на углу Малого проспекта и 6-й линии Васильевского острова. Здесь нами в конце 1896 года и в течение почти всего 1897 года производилось печатание на мимеографе прокламаций.

…А.А. Якубова… передавала мне уже готовые восковки с набитым на них текстом прокламаций, которые мы и размножали. Делалось это обычно так. Мы с Куликовским учились вместе в Учительском институте. Встретившись с ним, я говорил: «Приду вечером чай пить», или: «Приду готовиться по алгебре». — «Ну, хорошо», — отвечал Куликовский, зная, в чем дело. Наступал вечер. В десять или одиннадцать часов я являлся к нему с восковками. Комнату мы снимали в квартире, окна которой выходили на крышу соседнего небольшого завода. Прислуга была латышка, малоразвитая и плохо говорившая по-русски. Она не понимала, что мы делаем. Звали мы ее «хлебус-коросинус»… Прокламации, которые печатали мы, относились чаще всего к рабочим определенных предприятий и касались конкретных злободневных вопросов: снижения заработной платы, увольнения рабочих и т. д. …

Хорошо ли мы сами разбирались во всех политических вопросах? Пожалуй, нет.

В рабочем движении тогда шла борьба между революционной линией Владимира Ильича и так называемыми экономистами. Как известно, представители экономического направления группировались вокруг газеты «Рабочая мысль».

Так вот, первый номер «Рабочей мысли» мы напечатали на нашем мимеографе и понимали это как наш революционный долг».

Как видим, Губкин весьма эффективно использовал возможность уходить после лекций куда угодно; однако это не мешало ему прекрасно учиться. Кончил он институт с круглыми пятерками в мае 1898 года; тогда же прекратилась и революционная деятельность его (несмотря на то, что «приобрел особую квалификацию — техника по мимеографу. Ночью меня часто будили и вели куда-нибудь на Петербургскую сторону налаживать и пускать в ход машину»). Долгое время он вообще не может найти работу. Наконец удается получить место в приюте имени принца Ольденбургского. (Об этом уже поминалось. «Я проработал поистине кошмарный год».) Годы до поступления в Горный институт — самые тяжелые. Уйдя из приюта, опять слоняется без работы. Получает место в Сампсоньевском городском училище. Ведет здесь ботанику, зоологию, минералогию и начатки физики.

Ученики Сампсоньевского, как и везде, где Иван Михайлович преподавал, полюбили его. Когда он увольнялся, они преподнесли ему дорогой чернильный прибор с дарственной надписью (сохранился в семейном архиве). По-видимому, неплохо относились к нему и коллеги. Но мрачное настроение не оставляло Ивана Михайловича. Мысли его были далеко…

«Помнишь нашу весну, — спрашивал он жену свою Нину Павловну в письме от 8 июля 1913 года, посланном из экспедиции. — Мы шли по 10-й линии от Курсов к Большому проспекту, чтобы по нему взять курс к Горному институту, который провиденциально сделался нашей путеводной звездой… Наша весна вела нас на ступеньки Горного института, к стройным дорическим колоннам… Горный институт… сделался моей alma mater. Семь лет сроднили меня с ним. Он свидетель и моей борьбы с наукой и нуждой».

«Наша весна» — весна 1897 года (через несколько месяцев влюбленные обвенчались. Нина Павловна, уроженка Кубани, считала себя первой женщиной-казачкой, получившей высшее образование. Должно быть, так оно и есть. Она закончила Высшие Бестужевские курсы. Потом поступила в медицинский институт, но оставила его, проучившись два года: приспела наша весна). Вот, значит, когда еще — весной 1897-го — мечтал Иван Михайлович о поступлении в Горный, считал его своей «путеводной звездой», вот, значит, когда совершал прогулки близ стройных дорических колонн, шутливо утверждая, что ведут его к ним «высшие силы» (провиденциально — как он выразился). Однако пройти через вход, обрамленный колоннами, ему удалось лишь спустя шесть лет. Шесть долгих и трудных лет…

В 1898 году появился в семье первенец — сын Сережа.

Странное дело, ему пришлось в чем-то повторить путь отца, немало пострадать и побродить по свету; высшее образование Сергей получил после многих злоключений, но, как и отец кончил жизнь академиком.

Но об этом в своем месте.