Глава 30

Журнал «Поверхность и недра». К вопросу о периодизации. Отчет за семилетку. Губкин у брадобрея. Квартира на Васильевском острове. Походка. «В Баку мое имя гремит». Российская нефть с точки зрения юридической, политической и научной. Чаша жизни.

Любопытно было бы установить — мне пока этого не удалось, — сам ли Иван Михайлович предложил журналу «Поверхность и недра» свои услуги в составлении сводного труда по российской нефти, в котором все аспекты пользования месторождений, перевозок, торговли и переработки жидкого минерала были бы освещены с подробностью, доступной в рамках журнальной статьи, или же сама редакция обратилась к Губкину с просьбой такую статью написать. В первом случае это лишний раз доказывало бы наклонность Губкина к широким обобщающим рассуждениям, касающимся нефтяных скоплений во всей стране, не только на Кавказе; во втором — подтверждало бы, что уже к 1916 году Иван Михайлович был признан крупнейшим специалистом по нефти. Малоизвестному или второразрядному исследователю редакция столь ответственную статью не заказала бы (она появилась с таблицами и картой в № 9, 1916, под энциклопедически кратким и обязывающим названием «Нефть»).

Ее полноправно можно принять за некую веху, положить межевым камнем на рубеже двух периодов биографии нашего героя. Самая искусно аргументированная периодизация суть тоже некий перерыв непрерывности, насильственный, точнее, воображаемый разрыв времени, которое ведь неломко, не колется и не бьется. Но что поделать, если судьба героя так извилиста, исполнена напряжения и решительных перемен? Поневоле в погоне за ним где-то и остановишься, чтобы перевести дух. Третья часть нашего повествования охватывает шесть с половиною лет. Она начинается с приезда в Нефтяную. Она могла бы быть кончена статьей «Нефть», если бы сама жизнь не положила рубежа более заметного и прямого. Весной 1917 года Губкин отбыл за океан, а когда через год он вернулся, то вернулся в другую страну. Не в ту, которую оставил. И он тоже сразу стал другим человеком.

Значит, остановимся перевести дух.

Нет, остановимся полюбоваться чудом внезапного расцвета, преображения и спелости.

В самом деле, что произошло? Как это все случилось? Кто он был, скажем, лет семь еще тому назад? Студент-переросток, «пришибленный и угнетенный», как он сам о себе говорил, задерганный невзгодами жизни и губительно долгим ожиданием встречи со своим талантом. А сейчас? Накануне отъезда в США? Ему сорок пять лет — о, это маститый ученый, первый авторитет Геолкома, автор открытия, которого одного достаточно, чтобы имя его утвердилось в истории отечественной науки. Сколько ни перебирай в памяти события этих шести с половиной лет, невозможно уловить момента, с которого началось чудесное перерождение героя.

1910 год. Облик Губкина самый что ни есть «народнический». Сапоги, толстовка, борода… Толстовка, панамка, сапоги останутся на всю жизнь экспедиционной его одеждой, «народническая» же борода в тринадцатом или четырнадцатом году исчезла. Событие это, видно, не взволновало ни его, ни окружающих. В народе говорят: «борода глазам замена», то есть она как бы тоже отражает душу; у Губкина же душевный настрой переменился. Раньше на лице его непокидаемо лежал отпечаток затаенной боли, особенно явственно заметный на фотографии 1903 года. Теперь источник страдания исчез. И на лице остались одни усы, придавшие выражение лукавства и сосредоточенности. Потом, лет этак через десять, исчезли и усы, и лицо неожиданно приобрело крестьянскую грузность и властность. (Кое-кто, вероятно, сочтет такое толкование перемен в губкинской наружности поверхностным, но разве не подгоняем невольно лицо наше к душевному нашему состоянию и к той роли, которую собираемся играть среди себе подобных? Актеры это хорошо знают, и выбор парика и накладных бровей для них чрезвычайно важен.)

Открытие невиданной дотоле рукавообразной формы залежи сразу выдвинуло его в число крупнейших инженеров и привлекло к нему внимание нефтепромышленников. Посыпались заказы. Губкин охотно их исполняет. Во-первых, он страшно нуждается в деньгах, а за «гастроли» много платят; во-вторых, он получает возможность осмотреть разбросанные участки. Мозг его с жадностью впитывает геологические впечатления, сортирует, сравнивает и связывает. Губкин проявляет чудовищную наблюдательность и отыскивает новые горизонты, новые виды фауны даже там, где до него их тщательно искали другие.

Почти каждая экспедиция венчается пусть небольшим, но поражающим изощренной наблюдательностью открытием. Губкин показывает превосходное владение методами палеонтологии и стратиграфии. Он как бы пишет небольшие новеллы, но мысль его стремится соединить их в роман с общими героями. Проникая в тайны строения небольших участков («распутывая тектонические вакханалии» — как чудесно выразился он сам!), Губкин неуклонно и несбиваемо рисует общую картину сложнейшего в мире региона — Кавказа. Мало того, ход «от общего к частному» он вводит как важнейший методологический принцип исследования в нефтяной геологии. В том же 1916 году в том же журнале «Поверхность и недра» опубликовал Иван Михайлович свои размышления о методах исследования нефтяных месторождений («К вопросу о задачах и методах исследования нефтяных месторождений»). Нам уже доводилось цитировать оттуда: несколько строчек из упомянутой статьи приводились как образчик стиля. Сейчас мы повторим их, но уже с другой целью — с намерением проиллюстрировать губкинское нововведение.

«По отношению к месторождениям Апшеронского п-ова была допущена та ошибка, что разрешения вопроса о их геологическом строении искали возле этих месторождений на ограниченной площади, когда его следовало искать на территории не только Апшеронского п-ова, но и всей юго-восточной части Кавказа. Выражаясь метафорически, он яснее и ближе виден со снеговых высот Шах-Дага, чем с горы Бог-Бога или со стороны Беюк-Шора. На фоне геологического построения всей данной области и должны изучаться отдельные нефтяные месторождения, входящие в ее состав.

При этом исследование не должно ограничиваться изучением только того, что находится на дневной поверхности, оно должно вслед за буром спуститься в недра земли и там искать освещения и ответов на свои вопросы о деталях строения месторождения. Вместе с этим должен попутно изучаться вопрос о распределении нефти в месторождении и о водоносных горизонтах».

Такова методологическая установка Губкина, в наше время прочно вошедшая в практику. Нужно познать региональный характер отложений, чтобы не ошибиться при оценке локальных залежей. Есть в статье прелюбопытное наставление: «Геолог Должен присутствовать при начале промышленного бытия месторождения и при его жизни — в процессе эксплуатации. Только тогда он получит возможность изучить и понять это месторождение и давать полезные советы промышленным деятелям». Для современного геолога слова эти звучат дико банально! Неужели когда-нибудь кому-нибудь приходилось доказывать самоочевиднейшие истины? Однако приходилось, и потомки должны быть благодарны Губкину еще и за то, что он первый верно угадал великое значение геолога-практика (в начале века геолога рассматривали почти исключительно как представителя чистой науки) и первый страстно боролся за утверждение его в правах.

Последняя выписка из этой статьи: «…если мы стремимся постичь природу нефтяных месторождений, необходимо, чтобы по пути этого стремления геолог, химик и физик шли рука об руку, взаимно учась друг у друга.

Словом «физик» я не случайно обмолвился. Этим я хотел показать, что и для физика в нефтяных месторождениях есть вопросы, подлежащие изучению».

Не забудем: это 1916 год! Еще и слов тогда таких не существовало — «геохимия», «геофизика», — а Губкин приветственно распахивал объятия коллегам из смежных наук, предваряя содружество, которому суждено будет сбыться не меньше чем через четверть века.

Рассказывая о дореволюционных экспедициях Ивана Михайловича, мы старались (насколько позволял объем книги) предоставлять слово ему самому, используя для этого неопубликованную переписку. Сейчас, раскладывая по датам пожухшие странички почтовой старинной бумаги, кой-где подклеенные, кой-где подглаженные заботливой рукой Галины Ивановны, с острым и чуточку застенчивым интересом, каким всегда отзывается в сердце чужая жизнь, живая жизнь, запечатленная в посланиях к любимой женщине, может быть, даже запретных для постороннего (а некоторые губкинские письма прямо-таки ранят своей сокровенностью, интимностью), — со жгучим, повторяем, и стыдливым интересом следишь за извивами мыслей, забот, просьб. Вот самые ранние отправления. Сколько в них еще неизжитой тревоги, незабытых тяжелых переживаний запоздалой студенческой поры. Даже любование видом горных хребтов передано нервной рукой человека, жаждущего успокоения.

Досточтимые письма мужские!

Нет меж вами такого письма,

Где свидетельства мысли сухие

Не выказывали бы ума.

Пастернак

Бегут недели, месяцы… Зиму Губкин проводит в Петербурге, и не сразу вновь привыкает ходить по улицам. Шаг его слишком широк, Нина Павловна еле поспевает. Весной он опять уезжает и возобновляется временно прерванный поток этих восхитительных писем… Тон их становится все добродушней, меньше резкостей, колких замечаний о людях, с которыми приходится сталкиваться. Между тем в семью приходит достаток. В тринадцатом году, 14 сентября, Иван Михайлович решается попросить жену, правда, с некоторой робостью: «Абазов говорил мне, что наверху освобождается квартира типа квартиры Чарноцких. Если не доставит тебе затруднения — перемени нашу квартиру. Не жалей 50 рублей на проводку электричества, буду тебе бесконечно благодарен. Если же это для тебя будет сопряжено с большими затруднениями, оставь мою просьбу без последствий. Как-нибудь проживем и в этой квартире. В тесноте, да не в обиде. Я ни при каких обстоятельствах не выкажу своего неудовольствия. Я буду тогда уходить в Комитет, тем более, что он недалеко».

Квартиру сняли на Васильевском острове. Теперь у Ивана Михайловича появился свой кабинет. Когда хозяин уезжал, кабинет запирали, чтобы дети чего-нибудь не попортили и чтобы квартира не казалась слишком пустой и большой. В мае — июне запирали всю квартиру — Нина Павловна с детьми уезжала на дачу. Зимними вечерами Иван Михайлович писал в кабинете свои статьи и отчеты. Заходили его товарищи геологи из комитета и Горного института. Бывали и нефтепромышленники, искавшие совета или консультации. Их отношение к Губкину по мере роста его славы становилось все предупредительнее.

Письмо, отправленное в июне 1914 года (или 1915. Год не проставлен и предположительно установлен по названию географических пунктов. Не 1912–1913 и не 1916):

«При поездке в Сальяны виделся с Кули и Таги и нанял их снова на все лето. Так что ты успокойся, я буду окружен преданными мне людьми. Утром сегодня я был еще в Сангачалах. Таги как раз в это время приезжал в Баку. Завтра он будет у меня, а 11 июня мы с ним поедем искать пристанища на Гюзде-ке или на Арбате. Начну работы, вероятно, 15 июня, а числа 24–25 поеду в Нафталан по просьбе Бердского. Я очень доволен, что окончилось мое мыканье по степи. По крайней мере буду работать на одном месте — спокойнее и правильнее. А это благотворно будет влиять на мою психику. Окончательно счастливым я буду считать себя, когда напишу и сдам отчеты Кянджунцеву. Кстати, в начале мая он был здесь. Наши отношения с ним прекрасны. Он предупредителен и корректен. Особенно ласков со мной А.О. Гукасов. Так что мои служебные отношения меня совершенно не тяготят. В Баку мое имя гремит, и это, конечно, льстит Кянджунцеву, заполучившему популярного геолога. Для меня он заказывает автомобиль, в котором я буду ездить из Баку в степь, что дает возможность не мыкаться по Сангачалам и Дуванным, а всякий раз возвращаться в Баку ночевать и жить, следовательно, в культурной обстановке».

Гукасов и Кянджунцев — известнейшие и богатейшие топливные дельцы. «В Баку мое имя гремит», — не без гордости, конечно, сообщает жене Иван Михайлович, но вместе с тем, не правда ли, и как нечто уже привычное, уже, во всяком случае, переговоренное между супругами? Кянджунцев не поскупился нанять автомобиль, чтобы облегчить Губкину дорогу к участкам и буровым и обратно. Автомобиль! Да по тем временам одни, может, государственные деятели позволяли себе роскошь пользоваться автомобилем!

А в эти самые дни, как легко устанавливается по архивным данным, в Баку работали такие превосходные мастера разведывательного дела, как, скажем, Апресов и Ушейкин. И стаж инженерный у них к тому времени был не каких-нибудь жалких четыре года, как у Губкина, а добрых десятка два лет. Как же это случилось, что Губкин сумел так запросто их обскакать? Известен каждый его шаг, каждое написанное им слово, нет, кажется, ни одного существенного момента в его биографии, который оставался бы неизвестным, а чудо внезапного расцвета его душевных сил все остается как бы необъяснимым, сказочным и небывалым, как и то спокойствие, с которым он воспринял свое внезапное возвышение.

Таково самое сильное чувство, которое охватывает, когда единым взглядом озираешь жизнь Губкина за шесть с половиной лет, прошедших со дня получения диплома до отъезда за границу. Когда озираешь с высоты, так сказать, птичьего полета. Когда же спускаешься на землю и начинаешь по отдельности разбирать губкинские труды этого периода и видишь, как много и многообразно умудрился он сделать, тогда чувство это исчезает и не удивляешься, что именно ему, а не тем же Ушейкину, Апресову, или Чарноцкому, или профессору Богдановичу, учителю Губкина, пришла в голову смелая мысль собрать воедино все сведения о российской нефти, все соображения научные и практические о ее происхождении, добыче и применении и, обобщив, выпустить в одной статье.

Вернемся теперь в Петербург, на Васильевский остров в кабинет Ивана Михайловича, где была написана статья «Нефть».

Из всего его дореволюционного наследства это, пожалуй, самая богато иллюстрированная цифровым материалом, таблицами, историческими справками, самая смелая и, наверное, трагическая статья. В наше время она представляет лишь биографический интерес, весь ее справочный фонд устарел. Трудно определить ее жанр. Скорее всего — научная публицистика. Редкий, согласитесь, жанр.

Начинается «Нефть» следующим тревожным и крутым размышлением:

«Развитие производительных сил страны — это не только лозунг переживаемого момента, объединивший всех сознательных граждан нашей родины, — это гораздо больше временного лозунга — это альфа и омега нашего независимого государственного бытия. Если мы сумеем действительно развить наши производительные силы и реализовать наши скрытые великие возможности, вера в которые жива у каждого из нас, нашу родину ожидает великое будущее. Если же мы дальше провозглашения лозунгов, как бы ярки они ни были, не пойдем и не сумеем их содержание воплотить в живую кипучую работу, направленную на развитие и укрепление всех созидательных и творческих сил страны и использование ее богатых естественных ресурсов, мы будем обречены идти в хвосте цивилизованного мира, в вековом экономическом рабстве у наиболее культурных и дееспособных народов. Ходом истории мы будем отброшены и увеличим число отсталых и некультурных народностей, которым нет счастья под солнцем, где переживает и развивается наиболее приспособленный и вооруженный для борьбы».

Подробно рассмотрев прошлое нефтяного дела, Иван Михайлович переходит к характеристике всех районов, в которых к тому времени развивалась добывающая промышленность. Снова возвращается он к вопросам правово-юридического толка, уже раз поднятым им в статье о методах исследования нефтяных месторождений: «В правовое сознание промышленных сфер должна быть внушена и законодательно оформлена в качестве незыблемой нормы мысль, что всякое месторождение полезного ископаемого, независимо от формы владения той частью поверхности, откуда ведется разработка и выемка, представляет не только арендную или частную собственность данного лица или фирмы, но и национальное достояние, подлежащее не только охране и надзору со стороны государства в отношении правильности и безопасности его разработок, но и попечению о его научной обследованности».

«Горный устав в целом, — писал Губкин, — далеко отстал от жизни и нуждается в коренном пересмотре на основах реальной охраны месторождений полезных ископаемых, на которые должен быть установлен твердый взгляд, как на национальное достояние, подлежащее контролю и охране государства, в чьих бы руках они ни находились». Статья содержит длинный ряд тщательно продуманных мероприятий, касающихся расширения процесса нефтедобывания, изучения недр, правового положения геолога, рационального использования нефти и ее продуктов.

Но кому предназначались тщательно обдуманные рекомендации? Кто их мог осуществить? В условиях капиталистической раздробленности индустрии и безответственности царского правительства — никто. Губкин выступает не просто кал ученый, но как ученый с государственным мышлением. И вот эта-то государственность его мышления никому не была нужна и пропадала втуне. И Губкин это сознавал и мучился этим.

Он перерос то дело, которым занимался. Ему уж порой становилось душно в стенах консервативного Геологического комитета. Он задумывался о возрасте. «Я стар», — нередко жаловался он жене. Для настоящей работы ему нужны были тысячи людей, лаборатории, экспедиции. Он хотел разведать все недра Руси! Но это, казалось ему, совершенно неосуществимая, беспочвенная мечта…

8 июля 1913 года в длинном письме, отрывки из которого мы уже приводили, он о себе заметил:

«В глубине души я чувствую еще, что энергии у меня непочатый край. Чашу жизни я еще не выпил до дна».

О, как он был прав!

Сколько еще впереди предстояло открытий, сколько споров и путешествий, много дум, много свершений и долго еще предстояло ему пить из чаши жизни…