Глава 28

Тамань. Остатки слона и эласмотерия. Стратиграфическая увязка. Апшеронские маршруты. Сумгаит. Кабристанские пастбища.

Вернувшись глубокой осенью 1912 года в Петербург, Иван Михайлович сдал в печать две работы: уже упомянутую «К вопросу о геологическом строении средней части Нефтяно-Ширванского месторождения», в которой обнародовал свой способ составления структурных карт и детализировал залегание рукавообразной залежи, и «Обзор геологических образований Таманского полуострова». Начало второй работы столь отлично по стилю от большинства научных статей, что стоит его выписать:

«На мою долю выпал счастливый случай работать в районе, геологический интерес к которому проявлялся неоднократно со стороны ряда выдающихся как европейских, так и русских ученых и исследователей.

В разное время в нем побывали Паллас (1773), Воскобойников и Гурьев (1832), Вернейль (1838), Леплей (1842), Хюо (1842), Дюбуа де Монпере (1843), Анисимов (1845), Абих (1865), Кошкуль (1865), Байар (1899), Андрусов (1903) и многие другие. Мне пришлось наблюдать факты и явления, останавливавшие внимание перечисленных исследователей, и у них учиться правильному восприятию, оценке и обобщению всех этих фактов и явлений, дающих отчетливую картину геологического строения полуострова».

Среди перечисленных имен два-три принадлежат случайным путешественникам; Губкин, как видно, изучил и их очерки, готовясь к полевому сезону. Почтительный полупоклон в сторону славных предшественников не свидетельствовал никак о робости новичка: он тут же пускается уточнять, дополнять или ниспровергать мнения «как европейских, так и русских» исследователей. (Впрочем, делая это деликатно: «По-видимому, неполнота наблюдений явилась причиной того, что некоторые из исследователей…» и т. д.) Глубинное строение Тамани предстало в обновленном виде. «По характеру и составу фауны наши пресноводные отложения можно поставить в параллель с рядом после-третичных отложений, развитых вне Таманского п-ова». Губкин ищет связующие нити, казалось бы, никак между собой не связанных областей. Майкопская свита, впервые описанная им в прошлом году, найдена и здесь. «Выходы ее встречены: на горе Нефтяной (северной), на Дубовом Рынке, на уроч. Стрелка, на возвышенности близ г. Темрюка, на горе с курганом Близнецы, на южном склоне горы Цымбалы и в некоторых других местах. Везде с выходами этих глин связано проявление нефтеносности».

В двух километрах от станицы Ахтанизовской на южном берегу Азовского моря (берег обрывистый высотою в сорок метров, и, вероятно, по опасным скалам никто из ученых мужей не решался карабкаться) Иван Михайлович сделал палеонтологическую находку, настолько заинтересовавшую специалистов, что его попросили доложить о ней на заседании (раньше говорили: «в заседании») Академии наук, что он охотно и сделал 2 апреля 1914 года. По нашим сведениям, это было его первое выступление в высоком научном собрании, членом которого он тогда и не мечтал стать. (На минуточку перенесемся на полтора десятилетия вперед. Летом 1929 года Иван Михайлович экскурсировал по Северному Кавказу и однажды вспомнил тот самый труд, о котором мы сейчас рассказываем. Вот какое признание вырвалось на страницу полевого дневника, заполненного, как и все другие, описаниями керна, разреза скважин, зарисовками геологических обнажений: «На досуге прочел свой старый «Обзор геологических образований Таманского полуострова». Посмотрел фауну (название фауны неразборчиво. — Я.К.). Перелистал старого H. Abich'a «Geologie der Hulbinseler Kertsch und Taman». Старое, забытое после 17 лет перерыва снова воскресло передо мною. Первые шаги моей научной работы и через 17 л. увенчание моей научной карьеры. Тамань (подчеркнуто везде Губкиным. — Я.К.) и три академика: H. Abich, Н.И. Андрусов, которого тоже уже нет в живых, и их преемник в области изучения третичных отложений (тут зачеркнуто два слова. — Я.К.), который никогда даже не мечтал о столь высокой ученой степени». Если внимательно приглядеться, то зачеркнутые слова можно прочитать: «Академик Губкин». Запись датирована 28 июня; «столь высокая ученая степень», о которой Губкин никогда даже и не мечтал, присвоена ему была 5 декабря 1928 года; за шесть с половиною месяцев Иван Михайлович не успел еще к ней привыкнуть и, выставив фамилию свою в ряду любимых и чтимых учителей, сробел перед ней поставить титул «академик»).

Палеонтологическую находку на высоком берегу Азовского моря Иван Михайлович исследовал сам, не прибегая к помощи палеонтологов. По его определению, вскоре подтвержденному лабораторным анализом, он нашел кости крупных млекопитающих. «Среди конгломерата в верхней части обнажения было замечено скопление больших костей, между которыми уже издали можно было признать кости конечностей. Предварительная раскопка доставила несколько зубов, указавших на принадлежность остатков слону и эласмотерию. …Возраст их может быть определен более или менее точно вследствие их идентичности с песчаными образованиями, найденными в других частях полуострова и палеонтологически вполне охарактеризованными».

Эласмотерий — вымерший представитель носорогов. Шил в субтропиках. Существование в древности животных, приспособленных к жаре, меняло представление о палеоклимате и границах суши и моря. Соответствующие научные выводы Губкин глубоко обосновал. Однако для нас сейчас важнее, пожалуй, его стремление к «межрайонным», или, как выражаются геологи, региональным, обобщениям, сопоставлению пород в разных географических областях.

В 1913 году Иван Михайлович впервые вступил на Апшерон, как говорится, с геологическим молотком в руках. Районом исследований он избрал северо-западную окраину полуострова, тогда почти неизученную. Весь разрез Апшерона (ниже определенных слоев) не был «привязан» к разрезу остальной Кавказской провинции. Геологи хорошо изучили отдельные ее части, но как они стыкуются между собой — не знали. Даже знаменитая продуктивная толща, этот громадный резервуар нефти, которому один из патриотов-бакинцев предлагает поставить памятник (см. главу 8), не имела точных стратиграфических границ.

Как известно, Губкин выделил в разрезе Северного Кавказа майкопскую свиту. Очень скоро он доказал, что на Апшероне есть глины, возраст которых такой же, как и у майкопской свиты. Это позволило ему «рассортировать» соседние с глинами пласты: какие из них «моложе», какие «старше». В окрестностях села Джорат им были открыты отложения, ранее никем на Кавказе не найденные (так называемый понтический ярус). Иван Михайлович определил его точный возраст. Так, постепенно начала проясняться древняя геологическая история полуострова.

В 1915 году Иван Михайлович пересек Кабристанские пастбища. Он составил превосходный геологический очерк этой диковатой равнины, прилегающей к Каспийскому морю.

«На всем обширном пространстве Кабристанских пастбищ почти нет ни одного деревца. Безводные и безлесные, они имеют характер настоящей пустыни. Безлюдные большую часть года, с конца апреля по начало октября, они оживляются только в зимнее время, когда сюда с горных пастбищ спускаются кочевники татары со своими стадами. В летнее время здесь царит шара, лишь изредка умеряемая северным ветром нордом, достигающим значительной силы и играющим существенную роль в моделировке поверхности путем развевания. В это время года некоторое оживление можно наблюдать на торных путях, проложенных между гг. Баку и Шемахою, по которым тянутся караваны верблюдов или же ползут молоканские фуры. Вне этих путей часто на десятки верст не найти ни одной живой души. Натуралисту, привлеченному сюда крайне интересными соотношениями слагающих эту местность геологических комплексов, приходится встречать вместо людей стада в 10–15 быстроногих и пугливых джейранов, вспугивать зайцев и лисиц и изредка наталкиваться на волка, излюбленными местами которого являются глубокие крутостенные овраги, промытые на склонах гор».

В 1916 году Иван Михайлович перебрался с нехитрым своим геологическим скарбом в Бакинский район, который и до этого неоднократно посещал на «гастролях». Весь северо-запад полуострова (четыре планшета) был им закартирован и подробно описан. Он открыл немало антиклинальных складок с расположенными на них своеобразными вздутиями (он очень удачно назвал их четковидными, и образное словцо это с легкой руки его вошло в обиходный профессиональный язык). Сделано было небывало много!

Отныне все мемуаристы и писатели, освещающие историю познания кавказской нефти, будут делить на эпохи: до Губкина и после Губкина. В сущности, он подбирался кружным путем к жемчужине мировых нефтяных кладов — Баку. Сначала исходил север Кавказа, потом запад, всего каких-нибудь два-три полевых сезона довелось ему отдать спокойному и рассудительному проникновению в порядок разноликих пластов, слагающих бакинский разрез. А с какой зоркостью успел он его охватить! Многие углы Кавказа были и до Ивана Михайловича тщательно изучены, однако никто из исследователей не осмеливался посягнуть на создание общей картины. Губкин принялся писать ее сразу, хотя по малости опыта, кажется, и не имел на то морального права. Мысль его забирала вширь — и это без видимого над собой усилия.

Разумеется, мы можем только догадки строить, как успевал Губкин перерабатывать массу геологических впечатлений; он ни разу не позволил себе отложить публикацию даже на несколько месяцев. Все лето на адрес его петербургской квартиры и в Геолком поступали посылки с каменным материалом. Вероятно, садясь в поезд Баку — Петербург Губкин уже держал в голове основную концепцию будущей научной статьи. Он принимался за нее, не дав себе и недельной передышки. В феврале он уже правил гранки, в марте начинал с тоской поглядывать на чемоданы, в апреле — снова в поле!

Он умел не падать духом, не отчаиваться, даже попадая в неприятные передряги. Лучше всего об этом расскажет он сам. 1 июля 1914 года с ним приключилась история, о которой он долго не решался поведать жене, чтобы не беспокоить ее:

«Начало сентября 1914. Дорогая Нура. Я долго не решался, чтобы не беспокоить тебя, написать тебе об истинной причине моего замедления. Теперь, когда 9/10 постигшей меня беды исправлены, я хочу поделиться с тобой неудачей, постигшей меня еще 1-го июля, во время моей поездки в Нафталан.

30 июня в 11 часов ночи я сел в поезд на ст. Геран Закавказской ж. д., чтобы ехать в Баку. Занял купе 1 кл. Попросил у кондуктора свечу и запер купе на ключ и предохранитель. На одну лавочку положил портплед и ручной саквояж, который ты хорошо знаешь, а на другую лег и начал читать. Слышал, как подъехали к станции Евлах и остановились, а потом мне сильно захотелось спать. Через какую-нибудь минуту я спал, как убитый. В этот день я сделал около 40 верст верхом по горной речке, русло которой усеяно валунами и галькою. Потом от Нафталана до Герана ехал в бричке по ужасной дороге. Так что устал за этот день как никогда. И поэтому спал непробудно. Перед сном я забыл закрыть окно в купе, задернутое занавеской. Было очень жарко и душно — по обыкновению. Проснулся я возле станции Алят (на следующей станции Сангачалы мне нужно было слезать — там меня ждал фаэтон) и первым делом схватился за саквояж. Туда-сюда — нет его. Портплед цел, а саквояжика нет. Я остолбенел от ужаса. В нем были мои полевые дневники за 1913 и 1914 гг., т. е. по Сумгаиту и по планшету этого года и, как мне вначале показалось, карты за те же годы. Впоследствии выяснилось, что карта Сумгаитского планшета была в Гюздеяе и осталась цела. В саквояже был револьвер, несессер, воротнички, знак, орден и вся прочая мелочь.

Сейчас же позвал кондуктора. Обошли весь поезд — безрезультатно. На ст. Сангачалы потребовал жандарма. Он сел со мною в поезд и поехал в Баку. Здесь у жандармского полковника был составлен протокол и прочее. Были посланы телеграммы по всем станциям. В газетах напечатал объявление, что дам награду в 100 рублей лицу, которое доставит карты и дневники.

Осмотр вагона показал, что мазурик похитил саквояж через окно, причем влез настолько осторожно, что даже не задел очков и свечи, находившихся на столике.

Все мои розыски оказались тщетны. И до настоящего дня о саквояже ни слуху ни духу. По возвращении в Гюздек я постарался выяснить, что пропало безвозвратно и что, следовательно, придется снова восстановлять. Оказалось, что по Сумгаитскому планшету, начиная с 115 до конца (445 обнажений) имеется копия, следовательно, придется восстановить 114 обнажений (подчеркнуто Губкиным. — Я. К.). За текущий 1914 год было похищено все: и оригинал, и копия дневников, и карта. Значит, нужно было еще раз снять то, что было снято до 1-го июля.

К этому я приступил. Весь июль и август я работал лихорадочно, не зная устали. И вот результат. Я успел кончить целый Коунский планшет и 2/3 Учьтапинского. Сделал больше, чем нужно по программе, и восстановил все похищенное за 1914 год. Остается мне теперь только 114 обнажений Сумгаитского планшета, расположенные сравнительно близко. Я это сделаю до 10 сентября…»

Листы Коунский и Учьтапинский сняты полуверстной съемкой. Прибавим сто четырнадцать обнажений Сумгаита… Ого! Точка от точки отстоит на пятьдесят метров примерно; передвигался Губкин верхом; значит, в день приходилось ему делать верст по пятьдесят — это по прямой. И через каждые минут десять езды останавливать лошадь, привязывать, доставать из планшетки горный компас… От зари до зари. Так умел работать Губкин. У него в работе была та спорость (спорынья), о которой в народе говорят, что она дороже богатства.